Матушка наша истинно святая. Любила она всех и жалела. Люди приходили к ней со своей болью, и для каждого она нужное слово находила. Часто матушка не говорила прямо, а начинала рассказывать какую-нибудь историю. Слушаешь и не понимаешь, о чем она говорит. И только потом становилось ясно, что эта история про тебя, что матушка все тебе рассказала, как быть, что делать.
Даже если человек был не прав, она не хотела его расстраивать или обижать. Она не обличала, не говорила в лоб, а объясняла примерами, рассказами о других людях. И человек понимал, в чем ему каяться и исправляться. Чем больше мы к ней ходили, тем лучше ее понимали. Все мы разные, а она о каждом знала, кто какой, и к каждой душе у матушки был свой подход. Всех обогреет словом, улыбнется, спросит: «Ну что ты расстраиваешься?» Всех утешит, за всех помолится.
Придешь к ней, поговоришь, все спросишь. Мы уж потом ее вызнали и всегда глядели: улыбается матушка? Если она улыбалась — значит все будет хорошо. А если вздохнула, жди испытаний. Выходишь от матушки — как будто крылья у тебя выросли. Ничего тебе не страшно.
Надо было какое-то дело начинать — мы к ней. Без матушкиного благословения уже и жить не могли. И детки наши росли год за годом по ее молитвам. Собирались они дальше учиться или куда-то поехать, всегда брали у нее благословение. Без этого ничего не происходило.
Матушка все знала, даже по мелочам: что у меня в доме есть, что я ношу. В 1990-х годах женщины носили мужские шапки, тогда это было модно. Матушка скажет, «Тань, ну что ж ты ходишь в шапке? Да и мужская она у тебя какая-то». А я говорю: «Матушка, да так все ходят, А откуда ты знаешь?» — «Да вижу я, вижу». Она видела, как мы к ее дому подходили, как в очереди стояли.
На ней великая благодать была, и мы это понимали. Матушка что-то не доест в своей тарелочке, и для нас было честью доесть за ней эти крошечки. Мы понимали, что они освящены благодатью.
Я у матушки каждую неделю бывала, а когда через две. На службу приезжала воскресную. Матушка всегда лежала радостная, всех встречала с улыбкой. Запах в келье стоял необыкновенный, пахло ладаном, и воздух свежий, невзирая на то, что окна были всегда закрыты. Все стены увешаны иконами.
Было так, что старинные иконы из храма в Новых Кельцах у матушки в келье и мироточили, и кровоточили. Мы прикладывались к ним. Это было еще при Полине.
Она приучала нас к церковной жизни. Помню, как учила поститься. По первости могла даже яйцами в пост накормить. Скажет: «Выпейте травки», это значит лечебной настойки, и объяснит, где ее взять, а потом: «Съешьте яичко». Вареные яйца уже лежали на тарелочке. Мы говорим: «Матушка, пост!» — «Еще ваше время не пришло, ешьте». Мы даже сами не знаем, как к вере пришли, как в храм стали ходить, молиться и посты держать. Она нас подготавливала постепенно. Учила не обижаться, всех прощать. Говорила, что прощение мы просим не у человека, а у его Ангела.
Матушка все время болела. Мы ей скажем: «Матушка, миленькая, как тебе больно. Отдай нам половину своих болячек». Она: «Да вы что? Да вы что? Да вы сами больные».
Иногда сидишь около матушки и видишь, что у нее платочек съехал со лба прямо на нос. Так захочется сказать: «Матушка, давай поправлю». И тут же другая мысль: «Ой, она же святая, как до нее дотрагиваться-то? Мы ведь не способны». Думаешь, думаешь, а она как будто мысли прочтет и быстро ручками своими платок поправит и под подбородком утянет. И платок аккуратно вокруг ее лица уляжется. И так быстро матушка это делала, словно видение какое, но я успевала увидеть. Так что ручки у матушки действовали. Это я видела и при Полине, и при Оле.
Я думаю, что каждому она открывала свое. Но при этом она никому, например, не говорила: «У меня руки не работают». Матушка о себе мало рассказывала. А мы ожидали, когда к ней зайдем, и друг другу передавали, кто что знает.
Матушка полностью от людей зависела. Вон как ее Полина обижала. Рядом с матушкиным домом детский садик был, и она там сторожем работала. Уйдет на работу, а печь не затопит. Матушка в холоде лежала. Потом-то мы узнавали, ходили же туда постоянно и ругали Полину. Да и матушка на нее жаловалась. Когда рассказывала, даже плакала: «Сначала она меня обидит до слез, а потом подойдет кормить. Как мне ни обидно, а приходится есть из ее рук». Полина хотела, чтобы матушка только ее еду ела. Никто не смел со своей едой подходить, потому что Полина была там главная и хорошая, а остальные все так себе. В последнее время очень она сердитая была. Бедная матушка, чего только не видела.
Мы ее звали Полина, а она хотела, чтобы ее называли Пелагея. Когда у них подобру было, матушка звала ее «Нырочек».
Матушка много от людей терпела. Однажды мы к ней пришли, стоим у печки и ждем. Тихо было, покойно, народу не очень много. Сначала батюшки прошли. Потом мы решили двух женщин пропустить иногородних. Мы посочувствовали им, они издалека приехали. Полина ходила-ходила, потом к матушке зашла. Вдруг она оттуда вылетает, трясется, за шиворот этих двух хватает и из дома вытряхивает. Мы переглянулись: «Что с Полиной-то случилось?» Ну ладно, головы наклонили, молчим. Подходит наша очередь, заходим, спрашиваем: «Матушка, миленькая, скажи, что с Полиной? Зашла к тебе, вылетела и выгнала двух женщин. Ведь жалко, они издалека». А матушка говорит: «Да не жалейте вы. Это я ей сказала. Если бы они ко мне зашли, то упали бы на пол и стали кричать: “Она нас испортила, она нас заворожила, она такая, она сякая”».
И свету нее отрезали, и воду у нее отключали. Электричество и вода к ней приходили через соседей. Однажды мы приехали с братом, а света у матушки нет. Матушка плачет. Полина говорит: «ОЙ, все соседка отрезала». И целый день они были без света. Брат пошел к соседке: «Что это такое?! Ты что же издеваешься?! Думаешь, Наташу и защитить некому?» Разные люди матушку обижали до конца жизни, а она все терпела.
Матушке ничего не надо было. Мы однажды шторы ей купили взамен старых, чтобы посвежее были. А она говорит: «Вы что, чадушки мои? Не надо, не надо. Вот эти вот постирайте, освежите, и хорошо, и слава Богу! Что люди скажут?»
Люди подумают, что матушке какое-то богатство нужно. А ей ничего не надо было, она все могла отдать.
Сын у меня был военным. Он окончил девять классов, потом техникум. В техникуме он учился с сыном моей сотрудницы. Время было тяжелое, шла война в Чечне. Мальчикам надо было идти в армию. И мы решили что-нибудь предпринять, чтобы они не пошли. Сын сотрудницы на год старше моего. У них все получилось, в армию он не попал по состоянию здоровья. Через год и мой мальчик кончает техникум. Приближается призывная комиссия, он ложится в больницу. Я приезжаю к матушке, спрашиваю, что делать, а она повернула головку от меня к стенке и говорит: «А ведь служить кому-то надо». Я без памяти была, потому что поняла: у нас ничего не выйдет, раз матушка так сказала. Расплакалась, она меня утешала, дала травной успокоительной настойки выпить.
Приехала домой, разговариваю с мужем, думаем с ним, что делать. И вдруг оказывается, что мой сынок хочет стать военным, как троюродный брат. Пришел с улицы, бабушке сказал, а она нам рассказала. Я говорю: «Ну и матушка! Вот ведь как все произошло-то».
Дальше матушка помогала ему в Рязанский военный автомобильный институт поступать. Мальчик у меня спортивный был, а учился средне. Вот она его на экзаменах и поддержала.
Пришел сын в институт сдавать физику. Взял билет, написал, ждет своей очереди. Экзамен принимал преподаватель, который задавал очень каверзные вопросы. Сын сидит, весь трясется. Рядом парнишка московский, он все написал и хорошо рассказал этому преподавателю. Вышел он, подходит очередь сына. Тут раздается стук в дверь, и каверзного преподавателя зовут к телефону. Вместо него заходит женщина, улыбается, сын идет к ней и спокойно все отвечает. Утром поступающих построили на плацу и зачитали, кто допущен к следующему экзамену, Московского мальчика в списках не было, а сын прошел. Это было прямо чудо.
Когда мы с сыном заходили в матушкину келью, там всегда был полумрак, и сын никогда не видел ее лица. Однажды звонит мне из Рязани, где он к экзаменам готовился: «Мама, когда я ложусь спать и закрываю глаза, то вижу женщину с добрым лицом. Она стоит, смотрит на меня, ничего не говорит и улыбается. А кто это, не знаю».
Сдал он все экзамены, мы приехали матушку благодарить: «Матушка, спасибо, сына приняли». Она говорит мне: «Включи свет!» Включаю я свет, а матушка спрашивает сына: «Ну что, к тебе такая тетя приходила?» Он: «Такая, мама, такая, она!» Вот так он и поступил в институт.
А когда закончил, его распределили служить под город Самару. Офицером сын был хорошим. Солдат жалел, занимался с ними, учил. А в 2002 году их послали в Чечню.
Я, конечно, все время плакала. Приезжала к матушке и всегда спрашивала: «Матушка, жив?» Она закрывала глазки и уходила куда-то. Долго-долго, как будто спала, минут по двадцать ее не было. Очнется и скажет: «Жив», — вздохнет и все. Я рада-рада, заплачу и уйду. Матушке не докучала, мне достаточно было этого ее слова.
Пробыл он там восемь месяцев. Перед возвращением позвонил по телефону, который ему дал знакомый корреспондент. Тогда у нас сотовых телефонов не было. Позвонил и сказал, что борт им дают такого-то числа, приблизительно во столько-то они должны вылетать. Я была на работе, когда ко мне пришел муж и спрашивает: «У нас деньги дома есть?» Я говорю: «А зачем?» — «По телевизору показали, что в Чечне разбился вертолет. По номеру тот, на котором сын должен был лететь. Он, наверное, погиб».
Ну все, я повалилась, все стали меня успокаивать. Я покричала, потом говорю: «ОЙ, что же мы кричим, надо скорей к матушке ехать!» Приехали, а она говорит: «Я изо всех своих сил держала его. Держала, держала, чтобы они отошли в сторонку». Она наперед знала, что произойдёт,
А получилось вот что. Прилетел вертолет, в котором они должны были лететь. Но прямо, как им садиться, привели другую группу, а их отодвинули. Чуть до драки дело не дошло. Некоторые солдаты из команды сына плакали: «Это наше время, наш борт», — так всем хотелось поскорее выбраться оттуда. Вертолет взлетел на какую-то высоту и упал. Все насмерть. Сын мне потом сказал: «Ты представляешь, мама, я за свою смерть дрался! А матушка не пустила».
Когда сын вернулся из Чечни, он получил два месяца отпуска. Пришли мы с ним к матушке, она ему говорит: «Сынок, миленький, подавай в отставку, я больше не могу тебя спасать. Как там тяжело! Война, кровь». Сын прослужил еще немного, год или два, и подсчитал, что вместе с учебой и войной у него набралось двадцать лет выслуги. И ушел в отставку. Сейчас он работает в государственной структуре.
В последние годы очень много людей приезжало к матушке. Тогда уже и богатые поехали, и все подряд. Матушка говорила: «С вами-то я отдыхаю, чадушки. А ведь придуть и просють и богатства, и чего только не просють — и дома, и машины, и дворцы, чего хочешь. Вот, ХОЧЮТЬ И все».
Были у матушки и скорби. Очень она плакала, переживала, когда в коридорчике дверь прорубили и икону Николая Угодничка перенесли. «Зачем, зачем это надо?» — спрашивала. Это года за два до ее смерти случилось.
А за несколько месяцев перед матушкиной смертью у меня случился инфаркт, была остановка сердца. Сын позвонил в больницу, ему сказали: «Готовьтесь, все! Муж сразу поехал к матушке, Оля его пустила. Матушка сказала: «Все будет нормально». Она меня спасла, вытащила, больше никто.
Давно нам матушка сказала: «Я умру, когда будут сады цвести». Там, где сейчас поле чистое перед ее могилкой, был яблоневый сад. И вот мы: Люба Незеленникова, ее сестра Надя Никулина и мой брат — ходили и пилили всякие лозинки, которые нарастали по канавке. Брат бензопилой работал. Матушка скажет: «Во как хорошо, теперь окошечко у меня есть». Чтобы на сад смотреть.
В этом году, перед Успением, мы были у матушки в часовенке. Я приехала, дочка моя, две в пучки и Любашка Панкратова, матушкина двоюродная племянница. Зашли в часовню, в ней все было, как обычно. Как всегда, цветы, как всегда, матушка улыбалась на фотографии. И тут мы ощутили очень сильное благоухание. Такого я никогда не чувствовала прежде, даже сравнить не с чем. Двери были открыты, а оно откуда-то шло и шло. Мы там долго были, больше часа. Несколько раз заходили и все дышали, дышали этим удивительным благоуханием. У матушки в келье иногда благоухало, но не сильно, совсем не так, как в часовне.
Она часто говорила: «Вот когда я умру», ходите ко мне на могилку, я буду вам помогать». Так сейчас и происходит. вот такая наша матушка, истинно святая. Рассказала Вам, что знала. Слышала, что не все хотят рассказывать, делиться. Считают, что эту святость они для себя сберегут. А я думаю, что надо про нее рассказывать, чтобы все знали, что матушка святая. А то помрешь и все с собой унесешь.
Воспоминания: Татьяна Устюшина
